Дзержинский о любви к детям
Феликс Эдмундович Дзержинский стоял у истоков Революции, поднимал массы на штурм капитализма, своими руками закладывал первые камни в фундамент нового общества. Большевики-ленинцы создали партию нового типа, которая направляла коммунистическое строительство в стране. Талантливые революционеры и выдающиеся организаторы. Борцы, беззаветно преданные коммунистическому идеалу.
«…Люблю детей так, как никого другого»
Железный Феликс: деятельность Дзержинского
Феликс Дзержинский родился сто лет назад, но сам не дожил до своего пятидесятилетия — жизнь оборвалась в расцвете его революционного таланта. Ему посвящены проникновенные слова поэта-трибуна:
Юноше, обдумывающему житье,
решающему, сделать бы жизнь с кого,
скажу, не задумываясь: — Делай ее
с товарища Дзержинского.
Семнадцатилетним юношей Феликс Дзержинский дает торжественную клятву: бороться до последнего дыхания против всякого гнета и эксплуатации. Считая, что за убеждением должны следовать дела, что для этого надо быть ближе к массе, он уходит из гимназии и с головой окунается в революционную деятельность. Начинается время, полное борьбы, опасностей. Аресты. Тюрьмы. Ссылка. Побеги. Каторга. Им отданы 11 лет — почти четверть всей жизни. Только Февральская революция освободила Дзержинского — уже окончательно — из Московского централа.
Но именно в эти труднейшие годы ярко проявились главные черты личности Феликса Эдмундовича: цельность натуры, глубочайшая верность революции, несгибаемая сила воли.
«Я не умею наполовину ненавидеть или наполовину любить,— пишет он сестре из Седлецкой тюрьмы.— Я не умею отдать лишь половину своей души. Я могу отдать всю душу или не дам ничего. Я выпил из чаши жизни не только всю горечь, но и всю сладость, и если кто-нибудь мне скажет: посмотри на свои морщины на лбу, на свой истощенный организм, на свою теперешнюю жизнь, посмотри и пойми, что жизнь тебя изломала, то я ему отвечу: не жизнь меня, а я жизнь поломал, не она взяла все из меня, а я брал все от нее полной грудью и душой…»
Нет, то не был романтический вызов действительности. Жизнь жестоко обходится с молодым революционером. Временами нападает апатия, возникает желание уехать куда-нибудь в деревню… Но он осознает, что это — неосуществимые пока мечты, что надо работать и работать. В 1904 году из Кракова Дзержинский пишет сестре, что должен оставаться здесь и продолжать свою жизнь, как она ни трудна. Никто его к этому не принуждает, тут действует лишь его насущная внутренняя потребность.
«Жизнь отняла у меня в борьбе одно за другим почти все, что я вынес из дома, из семьи, со школьной скамьи, и осталась во мне лишь одна пружина воли, которая толкает меня с неумолимой силой».
Находясь в Варшавской цитадели, Дзержинский заносит в дневник мысли, рожденные последним днем 1908 года. Он вспоминает, что уже в пятый раз встречает в тюрьме новый год, в муках одиночества, в муках тоски по миру и по жизни. Несмотря на это в душе никогда не зарождалось сомнение в правоте дела, которому себя посвятил. И теперь, когда, может быть, на долгие годы все надежды похоронены в потоках крови, когда они распяты на виселичных столбах, когда много тысяч борцов за свободу томится в темницах или сослано в Сибирь, он переживает гордость. Он видит огромные массы, уже приведенные в движение, расшатывающие старый строй,— массы, в среде которых подготавливаются новые силы для новой борьбы.
Из-под пера — как спокойный, закономерный вывод — рождаются строки потрясающей человеческой силы:
«Здесь, в тюрьме, часто бывает тяжело, по временам даже страшно… И тем не менее если бы мне предстояло начать жизнь сызнова, я начал бы так, как начал. И не по долгу, не по обязанности. Это для меня — органическая необходимость».
«Железный Феликс» — так называли его товарищи по партии и народ. И не случайно победившая Революция вручила ему меч своего стража. Партия поручает Дзержинскому создать орган по борьбе с контрреволюцией — Всероссийскую Чрезвычайную Комиссию. Он становится ее председателем, и приводит в трепет спекулянтов, заговорщиков, диверсантов, явных и тайных агентов мировой буржуазии.
Дзержинский: с любовью к детям
Воссоздавая портрет Феликса Эдмундовича Дзержинского, было бы неверным односторонне выделять в нем лишь те черты, которые характеризуют его революционную непреклонность, мужество, беспощадность к врагам. Всю глубину и сложность личности Дзержинского невозможно понять, упуская другой ее полюс: высочайшую человечность, особенно ярко и волнующе раскрывающуюся в его отношении к детям.
Дети — поистине живой магнит, неизменно притягивавший к себе чувствительную и нежную душу этого внешне сурового человека. Нежность к детям проходит через всю его жизнь, начиная с юных лет.
«Не знаю, почему я люблю детей так. как никого другого,— пишет он в 1902 году сестре из Женевы.— Когда встречаюсь с ними, то сразу исчезает мое плохое настроение. Я никогда не сумел бы так полюбить женщину, как их люблю, и думаю, что собственных детей я не мог бы любить больше, чем несобственных… В особенно тяжкие минуты я мечтаю о том, что я взял какого-либо ребенка, подкидыша, и ношусь с ним, и нам хорошо. Я живу для него, ощущаю его около себя, он любит меня той детской любовью, в которой нет фальши, я ощущаю тепло этой любви, и мне страшно хочется иметь его около себя. Но это лишь мечты. Я не могу себе этого позволить, я должен странствовать все время, а с ребенком не мог бы. Часто-часто мне кажется, что даже мать не любит детей так горячо, как я…»
Дети для Дзержинского — выражение всего прекрасного, что есть в жизни, они неотделимы от любви к природе и людям, от страстной мечты об отцовстве.
«Я так… хотел бы жить по-человечески, широко и всесторонне, — делится он в одном из писем из тюрьмы. — Я так бы хотел познать красоту в природе, в людях, в их творениях, восхищаться ими, совершенствоваться самому, потому что красота и добро — это две родные сестры. Аскетизм, который выпал на мою долю, так мне чужд. Я хотел бы быть отцом и в душу маленького существа влить все хорошее, что есть на свете, видеть, как под лучами моей любви к нему развился бы пышный цветок человеческой души».
Жизнь одарила Дзержинского счастьем отцовства. Но и тут не обошлось без горечи… Софья Сигизмундовна — его жена, друг и соратник — родила сына Ясика, находясь в женской тюрьме «Сербия» в Варшаве, как политическая заключенная. Однако даже это не могло отравить чувство радостного волнения. Еще ожидая рождения ребенка, Феликс Эдмундович из Кракова пишет жене в тюрьму:
«Неоднократно, когда я думаю о тебе, о ребенке, несмотря на все и вопреки всему, меня охватывает какая-то удивительная радость… И в душе что-то говорит мне, что наше солнце еще не зашло».
А потом волей судьбы все меняется — сын остается на руках родных, мать бежит из ссылки заграницу, возвращается подпольно в Краков, но, не доезжая еще до границы, узнает о новом аресте мужа. И теперь — уже в письмах из Варшавской цитадели — Феликс Эдмундович выражает сильное беспокойство по поводу того, что мать живет без Ясика, призывает ее беречь свои силы, сообщает, что с нетерпением ждет карточку сына. Радуясь, что Ясик снова с мамой, он пишет:
«Его последняя карточка, его улыбка — счастье для меня, она озаряет мне всю мою камеру, и я улыбаюсь ему, и ласкаю его, и обнимаю дорогое дитя, и радуюсь, что все его улыбки И ласки — твои, что он дает тебе силу перенести все».
В письмах к жене и родным открывается еще одна замечательная грань личности Дзержинского — его прирожденный педагогический талант. Захватывает глубина самих мыслей, которые он высказывает, раздумывая над сложнейшими явлениями воспитания подрастающего человека. Он благодарит друзей жены: своей поддержкой и лаской они уже сейчас формируют душу ребенка, вливают в нее сокровища, которыми он, когда вырастет, сам должен будет щедро одарять других. Он должен видеть, понять и вместе с матерью пережить ее страдания, чтобы таким образом научиться самому любить и понимать, а не только быть любимым и понимаемым.
Любовь к ребенку, размышляет Феликс Эдмундович, как и всякая великая любовь, способна дать ребенку прочное, истинное счастье, когда она обогащает жизнь самого любящего, делает из него полноценного человека, а не превращает любимое существо в идола. Любовь, обращенная лишь к одному лицу и исчерпывающая в нем всю радость жизни, обедняет обоих. Противоядие этому — идейная сторона самого человеческого чувства. Работа во имя идеи дает человеку способность охватить весь мир, приобщить к нему и ребенка. Важна и сама среда, в которой живет ребенок. Среда мыслящих рабочих — лучшая в этом смысле, в ней меньше обывательщины, чище человеческие отношения, в ней легче сохранить и обогатить душу. Это — мир объединения жизни и идеи.
Огромным несчастьем для ребенка Дзержинский считал утрату им любви к матери, к родителям. Разлад между детьми и родителями, являющийся причиной такой утраты, обычно возникает вследствие различия убеждений, мнений, веры. Но устранить зло не трудно, если, не соглашаясь с убеждениями или верой, отличными от собственных, все же уважаешь их, не навязываешь детям своих убеждений в силу родительских прав. Ибо дети воспримут это не иначе как насилие над их мыслью: они будут всегда чувствовать, что это навязано им, что это для них — нечто чуждое. А если и примут это, то как справятся с трудностями жизни, когда родителей уже не станет? Или когда столкнутся с вопросами, на которые родители не смогут дать ответа? Такие люди никогда не станут самостоятельными, не обретут той моральной силы, которая обязательна для каждого. Родительская любовь в этом смысле должна быть мудрой и дальновидной.
Первостепенное значение Феликс Эдмундович придавал эстетическому развитию ребенка, когда оно органически сливается с идейным и нравственным. Он делится мыслями с женой:
«…Когда ты пишешь мне, что Ясика приводит в восторг зелень растений, пение птиц, цветы, живые существа — я вижу и чувствую, что у него есть данные для того, чтобы воздвигнуть в будущем здание этого великого гимна, если условия жизни объединят в нем это чувство красоты с сознанием необходимости стремиться к тому, чтобы человеческая жизнь стала столь же красивой и величественной… Я помню, что почти всегда красота природы вызывала во мне мысли о нашей идее… И я мечтаю: если он способен видеть, слышать и чувствовать, быть может, впоследствии, когда он вырастет, жизнь еще больше заострит его зрение и слух и расширит чувство любви к людям, и он в действительности сольется с миллионами, поймет их, и их песнь станет его песней, и он проникнется музыкой этой песни и поймет, осознает подлинную красоту и счастье человека».
Борьба с детской бепризорностью
Это — лишь небольшая часть раздумий Феликса Эдмундовича о жизни и людях, детях и их воспитании, рассыпанных в письмах и дневнике. Но суть не только в мыслях, приходивших к нему в долгие дни и ночи тюремного заключения, ссылки или пребывания в эмиграции. Человек действия, он жаждал дела, в котором непосредственно воплотилась бы его огромная любовь к детям. И первым таким делом, взятым на себя, как руководителем ВЧК, была борьба с детской беспризорностью. Какое неожиданное, на первый взгляд, сочетание! Но разве защита революции и защита детей — будущего самой революции — не являются неразделимыми сторонами одного дела?
…Первый народный комиссар просвещения Анатолий Васильевич Луначарский вспоминает, как однажды в тот трудный период разрухи ему позвонил Дзержинский и предупредил, что сейчас приедет для обсуждения важного вопроса. Вначале нельзя было даже догадаться, о чем же таком хочет говорить с комиссаром просвещения творец и вождь грозной ВЧК.
Феликс Эдмундович вошел, как всегда, горящий и торопливый. Он говорил всегда, словно торопясь, словно в сознании, что времени отпущено недостаточно, и что все делается спешно. Слова волнами нагоняли другие слова, как будто они все торопились превратиться в дело.
Я хочу бросить некоторую часть моих личных сил, а главное сил ВЧК, на борьбу с детской беспризорностью,— сказал Дзержинский, и в глазах его сразу же загорелся такой знакомый, несколько лихорадочный огонь возбужденной энергии.
Я пришел к этому выводу,— продолжал он,— исходя из двух соображений. Во-первых, это же ужасное бедствие! Ведь когда смотришь на детей, так не можешь не думать — все для них! Плоды революции — не нам, а им! А между тем, сколько их искалечено борьбой и нуждой. Тут надо прямо-таки броситься на помощь, как если бы мы видели утопающих детей. Одному Наркомпросу справиться не под силу. Нужна широкая помощь всей советской общественности. Нужно создать при ВЦИК, конечно, при ближайшем участии Наркомпроса, широкую комиссию, куда бы вошли все ведомства и все организации, могущие быть полезными в этом деле. Я уже говорил кое с кем; я хотел бы стать сам во главе этой комиссии; я хочу реально включить в работу аппарат ВЧК. К этому меня побуждает второе соображение: я думаю, что наш аппарат один из наиболее четко работающих. Его разветвления есть повсюду. С ним считаются. Его побаиваются. А между тем, даже в таком деле, как спасение и снабжение детей, встречается и халатность, и даже хищничество! Мы все больше переходим к мирному строительству, и я думаю: отчего не использовать наш боевой аппарат для борьбы с такой бедой, как беспризорность?
«Я не мог найти слов в ответ,— вспоминает Луначарский. — Если само предложение поразило меня и своей оригинальностью, и своей целесообразностью, то еще больше поразила меня манера, с которой оно было сделано. Тут был все тот же «весь Дзержинский». И тут то же взволнованное, словно на кого-то рассерженное лицо, раздувающиеся ноздри, как будто вдыхающие веяние бури, те же горящие глаза. Дело как будто бы постороннее обычным интересам человека, а вот оно прикоснулось к нему, и он уже вспыхнул, и уже горит, и уже течет от него богатым током волнующее, побуждающее к творчеству живое электричество.
Как известно, деткомиссия создалась. Если подсчитать количество детей, спасенных ею при постоянном деятельном участии ЧК, позднее ГПУ, то получится внушительнейшее свидетельство благотворности тогдашнего движения мысли и сердца Феликса Эдмундовича».
Так он работал и позже, когда партия поставила его во главе наркомата путей сообщения. Едва смог он разобраться в важнейших проблемах транспорта, как наткнулся на вопрос, всегда его остро волновавший — о детях. Дело касалось железнодорожных школ. Дзержинский всячески защищал их:
«…Я только знакомясь с этим делом, увидел, что многочисленная группа детворы из-за ведомственной распри может пострадать в своем обучении. А этого нельзя. Что хотите, какие хотите условия, только без вреда для самих детей».
А сегодня, вникая в слова «Что хотите… только без вреда для самих детей», задумываешься: что это — партийная принципиальность или «просто» любовь к детям? Но попробуйте отделить одно от другого! Тем и дорог нам незабываемый образ Феликса Эдмундовича Дзержинского, что в этом человеке органически слились живая революционность и человечность коммунистического дела.
Вам понравилось? Нажмите кнопочку:
