Дзержинский о любви к детям

Феликс Эдмундович Дзержин­ский сто­ял у истоков Революции, подни­мал массы на штурм капитализма, своими руками закладывал пер­вые камни в фундамент нового об­щества. Больше­вики-ленинцы создали партию нового типа, которая направляла коммунистическое строительство в стране. Талантливые революционеры и выдающиеся организаторы. Борцы, беззаветно преданные коммунисти­ческому идеалу.

«…Люблю детей так, как никого другого»

Железный Феликс: деятельность Дзержинского

Феликс Дзержин­ский родился сто лет назад, но сам не дожил до свое­го пятидесятилетия — жизнь оборва­лась в расцвете его революционного таланта. Ему посвящены про­никновенные слова поэта-трибуна:

Юноше, обдумывающему житье,
решающему, сделать бы жизнь с кого,
скажу, не задумываясь: — Делай ее
с товарища Дзержинского.

Семнадцатилетним юношей Фе­ликс Дзержинский дает торжествен­ную клятву: бороться до последне­го дыхания против всякого гнета и эксплуатации. Считая, что за убеждением должны следовать де­ла, что для этого надо быть ближе к массе, он уходит из гимназии и с головой окунается в революци­онную деятельность. Начинается время, полное борьбы, опасностей. Аресты. Тюрьмы. Ссылка. Побеги. Каторга. Им отданы 11 лет — почти четверть всей жизни. Только Февральская революция освободила Дзержинско­го — уже окончательно — из Москов­ского централа.

Но именно в эти труднейшие го­ды ярко проявились главные черты личности Феликса Эдмундовича: цельность натуры, глубочайшая вер­ность революции, несгибаемая сила воли.

«Я не умею наполовину нена­видеть или наполовину любить,— пишет он сестре из Седлецкой тюрьмы.— Я не умею отдать лишь половину своей души. Я могу отдать всю душу или не дам ничего. Я выпил из чаши жизни не только всю горечь, но и всю сладость, и если кто-нибудь мне скажет: по­смотри на свои морщины на лбу, на свой истощенный организм, на свою теперешнюю жизнь, посмотри и пой­ми, что жизнь тебя изломала, то я ему отвечу: не жизнь меня, а я жизнь поломал, не она взяла все из меня, а я брал все от нее полной грудью и душой…»

Нет, то не был романтический вы­зов действительности. Жизнь жес­токо обходится с молодым револю­ционером. Временами нападает апатия, возникает желание уехать куда-нибудь в деревню… Но он осо­знает, что это — неосуществимые по­ка мечты, что надо работать и ра­ботать. В 1904 году из Кракова Дзержинский пишет сестре, что должен оставаться здесь и продолжать свою жизнь, как она ни трудна. Никто его к этому не принуждает, тут дей­ствует лишь его насущная внутрен­няя потребность.

«Жизнь отняла у меня в борьбе одно за другим по­чти все, что я вынес из дома, из семьи, со школьной скамьи, и оста­лась во мне лишь одна пружина воли, которая толкает меня с не­умолимой силой».

Находясь в Варшавской цитадели, Дзержинский заносит в дневник мысли, рожденные последним днем 1908 года. Он вспоминает, что уже в пятый раз встречает в тюрьме но­вый год, в муках одиночества, в му­ках тоски по миру и по жизни. Не­смотря на это в душе никогда не за­рождалось сомнение в правоте дела, которому себя посвятил. И теперь, когда, может быть, на долгие годы все надежды похоронены в потоках крови, когда они распяты на виселичных столбах, когда много тысяч борцов за свободу томится в тем­ницах или сослано в Сибирь, он пе­реживает гордость. Он видит огром­ные массы, уже приведенные в дви­жение, расшатывающие старый строй,— массы, в среде которых под­готавливаются новые силы для но­вой борьбы.

Из-под пера — как спокойный, закономерный вывод — рождаются строки потрясающей человеческой силы:

«Здесь, в тюрьме, часто бы­вает тяжело, по временам даже страшно… И тем не менее если бы мне предстояло начать жизнь сызно­ва, я начал бы так, как начал. И не по долгу, не по обязанности. Это для меня — органическая необ­ходимость».

«Железный Феликс» — так назы­вали его товарищи по партии и народ. И не случайно победившая Революция вручила ему меч свое­го стража. Партия поручает Дзер­жинскому создать орган по борьбе с контрреволюцией — Всероссий­скую Чрезвычайную Комиссию. Он становится ее председателем, и приводит в трепет спе­кулянтов, заговорщиков, диверсан­тов, явных и тайных агентов миро­вой буржуазии.

Дзержинский: с любовью к детям

Воссоздавая портрет Феликса Эд­мундовича Дзержинского, было бы неверным односторонне выделять в нем лишь те черты, которые ха­рактеризуют его революционную непреклонность, мужество, беспо­щадность к врагам. Всю глубину и сложность личности Дзержинского невозможно понять, упуская другой ее полюс: высочайшую человечность, особенно ярко и волнующе раскрывающуюся в его отношении к детям.

Дети — поистине живой магнит, неизменно притягивавший к себе чувствительную и нежную душу это­го внешне сурового человека. Нежность к детям проходит через всю его жизнь, начиная с юных лет.

«Не знаю, почему я люблю детей так. как никого другого,— пишет он в 1902 году сестре из Женевы.— Когда встречаюсь с ними, то сразу исчезает мое плохое настроение. Я никогда не сумел бы так полю­бить женщину, как их люблю, и ду­маю, что собственных детей я не мог бы любить больше, чем несобственных… В особенно тяжкие мину­ты я мечтаю о том, что я взял ка­кого-либо ребенка, подкидыша, и но­шусь с ним, и нам хорошо. Я жи­ву для него, ощущаю его около се­бя, он любит меня той детской лю­бовью, в которой нет фальши, я ощу­щаю тепло этой любви, и мне страш­но хочется иметь его около себя. Но это лишь мечты. Я не могу се­бе этого позволить, я должен странствовать все время, а с ребен­ком не мог бы. Часто-часто мне ка­жется, что даже мать не любит де­тей так горячо, как я…»

Дети для Дзержинского — выра­жение всего прекрасного, что есть в жизни, они неотделимы от любви к природе и людям, от страстной мечты об отцовстве.

«Я так… хо­тел бы жить по-человечески, широко и всесторонне, — делится он в одном из писем из тюрьмы. — Я так бы хо­тел познать красоту в природе, в людях, в их творениях, восхищать­ся ими, совершенствоваться самому, потому что красота и добро — это две родные сестры. Аскетизм, кото­рый выпал на мою долю, так мне чужд. Я хотел бы быть отцом и в душу маленького существа влить все хорошее, что есть на свете, ви­деть, как под лучами моей любви к нему развился бы пышный цве­ток человеческой души».

Жизнь одарила Дзержинского счастьем отцовства. Но и тут не обошлось без горечи… Софья Сигизмундовна — его жена, друг и сорат­ник — родила сына Ясика, находясь в женской тюрьме «Сербия» в Вар­шаве, как политическая заключен­ная. Однако даже это не могло от­равить чувство радостного волнения. Еще ожидая рождения ребенка, Фе­ликс Эдмундович из Кракова пишет жене в тюрьму:

«Неоднократно, ко­гда я думаю о тебе, о ребенке, не­смотря на все и вопреки всему, ме­ня охватывает какая-то удивитель­ная радость… И в душе что-то го­ворит мне, что наше солнце еще не зашло».

А потом волей судьбы все меня­ется — сын остается на руках род­ных, мать бежит из ссылки загра­ницу, возвращается подпольно в Краков, но, не доезжая еще до гра­ницы, узнает о новом аресте мужа. И теперь — уже в письмах из Вар­шавской цитадели — Феликс Эдмун­дович выражает сильное беспокойст­во по поводу того, что мать живет без Ясика, призывает ее беречь свои силы, сообщает, что с нетерпением ждет карточку сына. Радуясь, что Ясик снова с мамой, он пишет:

«Его последняя карточка, его улыбка — счастье для меня, она озаряет мне всю мою камеру, и я улыбаюсь ему, и ласкаю его, и обнимаю дорогое ди­тя, и радуюсь, что все его улыбки И ласки — твои, что он дает тебе си­лу перенести все».

В письмах к жене и родным от­крывается еще одна замечательная грань личности Дзержинского — его прирожденный педагогический та­лант. Захватывает глубина самих мыслей, которые он высказывает, раздумывая над сложнейшими яв­лениями воспитания подрастающе­го человека. Он благодарит друзей жены: своей поддержкой и лаской они уже сейчас формируют душу ребенка, вливают в нее сокровища, которы­ми он, когда вырастет, сам должен будет щедро одарять других. Он должен видеть, понять и вместе с матерью пережить ее страдания, чтобы таким образом научиться са­мому любить и понимать, а не толь­ко быть любимым и понимаемым.

Любовь к ребенку, размышляет Феликс Эдмундович, как и всякая великая любовь, способна дать ре­бенку прочное, истинное счастье, когда она обогащает жизнь самого любящего, делает из него полноцен­ного человека, а не превращает лю­бимое существо в идола. Любовь, обращенная лишь к одному лицу и исчерпывающая в нем всю ра­дость жизни, обедняет обоих. Про­тивоядие этому — идейная сторона самого человеческого чувства. Рабо­та во имя идеи дает человеку спо­собность охватить весь мир, приоб­щить к нему и ребенка. Важна и са­ма среда, в которой живет ребенок. Среда мыслящих рабочих — лучшая в этом смысле, в ней меньше обы­вательщины, чище человеческие от­ношения, в ней легче сохранить и обогатить душу. Это — мир объ­единения жизни и идеи.

Огромным несчастьем для ребен­ка Дзержинский считал утрату им любви к матери, к родителям. Раз­лад между детьми и родителями, являющийся причиной такой утраты, обычно возникает вследствие разли­чия убеждений, мнений, веры. Но устранить зло не трудно, если, не соглашаясь с убеждениями или верой, отличными от собственных, все же уважаешь их, не навязыва­ешь детям своих убеждений в силу родительских прав. Ибо дети вос­примут это не иначе как насилие над их мыслью: они будут всегда чувствовать, что это навязано им, что это для них — нечто чуждое. А если и примут это, то как спра­вятся с трудностями жизни, когда родителей уже не станет? Или ко­гда столкнутся с вопросами, на ко­торые родители не смогут дать от­вета? Такие люди никогда не станут самостоятельными, не обретут той моральной силы, которая обязатель­на для каждого. Родительская лю­бовь в этом смысле должна быть мудрой и дальновидной.

Первостепенное значение Феликс Эдмундович придавал эстетическо­му развитию ребенка, когда оно ор­ганически сливается с идейным и нравственным. Он делится мысля­ми с женой:

«…Когда ты пишешь мне, что Ясика приводит в восторг зелень растений, пение птиц, цветы, живые существа — я вижу и чувст­вую, что у него есть данные для то­го, чтобы воздвигнуть в будущем здание этого великого гимна, если условия жизни объединят в нем это чувство красоты с сознанием необходимости стремиться к тому, чтобы человеческая жизнь стала столь же красивой и величественной… Я пом­ню, что почти всегда красота при­роды вызывала во мне мысли о на­шей идее… И я мечтаю: если он способен видеть, слышать и чувство­вать, быть может, впоследствии, ко­гда он вырастет, жизнь еще больше заострит его зрение и слух и рас­ширит чувство любви к людям, и он в действительности сольется с мил­лионами, поймет их, и их песнь ста­нет его песней, и он проникнется музыкой этой песни и поймет, осо­знает подлинную красоту и счастье человека».

Борьба с детской бепризорностью

Это — лишь небольшая часть раз­думий Феликса Эдмундовича о жиз­ни и людях, детях и их воспитании, рассыпанных в письмах и дневнике. Но суть не только в мыслях, прихо­дивших к нему в долгие дни и но­чи тюремного заключения, ссылки или пребывания в эмиграции. Чело­век действия, он жаждал дела, в котором непосредственно воплотилась бы его огромная любовь к детям. И первым таким делом, взятым на себя, как руководителем ВЧК, была борьба с детской беспризорностью. Какое неожиданное, на первый взгляд, сочетание! Но разве защита революции и защита детей — буду­щего самой революции — не являют­ся неразделимыми сторонами одного дела?

…Первый народный комиссар про­свещения Анатолий Васильевич Лу­начарский вспоминает, как однажды в тот трудный период разрухи ему позвонил Дзержинский и предупре­дил, что сейчас приедет для обсуж­дения важного вопроса. Вначале нельзя было даже догадаться, о чем же таком хочет говорить с комис­саром просвещения творец и вождь грозной ВЧК.

Феликс Эдмундович вошел, как всегда, горящий и торопливый. Он говорил всегда, словно торопясь, словно в сознании, что времени от­пущено недостаточно, и что все де­лается спешно. Слова волнами наго­няли другие слова, как будто они все торопились превратиться в дело.

Я хочу бросить некоторую часть моих личных сил, а главное сил ВЧК, на борьбу с детской беспри­зорностью,— сказал Дзержинский, и в глазах его сразу же загорелся такой знакомый, несколько лихора­дочный огонь возбужденной энер­гии.

Я пришел к этому выводу,— продолжал он,— исходя из двух со­ображений. Во-первых, это же ужас­ное бедствие! Ведь когда смотришь на детей, так не можешь не ду­мать — все для них! Плоды револю­ции — не нам, а им! А между тем, сколько их искалечено борьбой и нуждой. Тут надо прямо-таки броситься на помощь, как если бы мы видели утопающих детей. Одно­му Наркомпросу справиться не под силу. Нужна широкая помощь всей советской общественности. Нужно создать при ВЦИК, конечно, при ближайшем участии Наркомпроса, широкую комиссию, куда бы вошли все ведомства и все организации, могущие быть полезными в этом де­ле. Я уже говорил кое с кем; я хо­тел бы стать сам во главе этой ко­миссии; я хочу реально включить в работу аппарат ВЧК. К этому ме­ня побуждает второе соображение: я думаю, что наш аппарат один из наиболее четко работающих. Его разветвления есть повсюду. С ним считаются. Его побаиваются. А меж­ду тем, даже в таком деле, как спа­сение и снабжение детей, встречает­ся и халатность, и даже хищничест­во! Мы все больше переходим к мирному строительству, и я думаю: отчего не использовать наш боевой аппарат для борьбы с такой бедой, как беспризорность?

«Я не мог найти слов в ответ,— вспоминает Луначарский. — Если са­мо предложение поразило меня и своей оригинальностью, и своей целесообразностью, то еще больше поразила меня манера, с которой оно было сделано. Тут был все тот же «весь Дзержинский». И тут то же взволнованное, словно на кого-то рассерженное лицо, раздувающиеся ноздри, как будто вдыхающие вея­ние бури, те же горящие глаза. Де­ло как будто бы постороннее обыч­ным интересам человека, а вот оно прикоснулось к нему, и он уже вспыхнул, и уже горит, и уже течет от него богатым током волнующее, побуждающее к творчеству живое электричество.

Как известно, деткомиссия созда­лась. Если подсчитать количество детей, спасенных ею при постоянном деятельном участии ЧК, позднее ГПУ, то получится внушительней­шее свидетельство благотворности тогдашнего движения мысли и серд­ца Феликса Эдмундовича».

Так он работал и позже, когда партия поставила его во главе нар­комата путей сообщения. Едва смог он разобраться в важнейших проб­лемах транспорта, как наткнулся на вопрос, всегда его остро волновав­ший — о детях. Дело касалось же­лезнодорожных школ. Дзержинский всячески защищал их:

«…Я только знакомясь с этим делом, увидел, что многочисленная группа детворы из-за ведомственной распри может по­страдать в своем обучении. А этого нельзя. Что хотите, какие хотите условия, только без вреда для са­мих детей».

А сегодня, вникая в слова «Что хо­тите… только без вреда для самих детей», задумываешься: что это — партийная принципиальность или «просто» любовь к детям? Но по­пробуйте отделить одно от другого! Тем и дорог нам незабываемый об­раз Феликса Эдмундовича Дзержин­ского, что в этом человеке органически слились живая революционность и человечность коммунистического дела.

Вам понравилось? Нажмите кнопочку: